Но вот наконец, открылась дверь и в комнату вошел кто-то лохматый, в длинном черном платье. И заговорил величавым басом:
— Мир этому дому! Господи, благослови!
Бабушка с тетей бросились к этому огромному дядьке и почему-то стали целовать ему руку. Я похолодела – и меня сейчас заставят! Вот почему наряжали – чтобы большому дядьке руку целовать, а иначе он меня бросит в свой огромный чемодан и утащит в какую-то «церкву», про которую все время говорит бабушка! Я оцепенела от этой мысли и попыталась вжаться поглубже в угол в надежде, что про меня забудут и не заметят. Но не тут-то было! Большой дядька неожиданно ткнул в меня толстым пальцем, громко расхохотался, открыл свой чемодан и стал доставать оттуда какие-то странные вещи: золотую длинную скатерть с дыркой, которую надел себе на шею, такие же золотые короткие рукава и ещё какие-то предметы, о назначении которых я даже не догадывалась.

  Как я не любила узкие рамки, но попыталась запихнуть в них сына.

Мучительно вспоминаю свой первый день в школе. Вы помните его? Я – смутно. В памяти осталась только пара довольно ярких эпизодов, связанных с началом обучения.

 Впечатление первое – мне скучно. Читать и писать я давно умею, палочки, которые выводят мои одноклассники, нарисовала за пару минут, что дальше делать – не знаю. Ага, придумала! Достала из портфеля перочинный ножик и старательно, высунув кончик языка от усердия, вырезала на новенькой парте свое имя: «Анюта». Красота! Почему-то, правда, взрослые не оценили всех достоинств моего автографа, учительница в впервые мгновения просто лишилась дара речи, а в следующую минуту уже тащила меня к директору в кабинет, где они вместе с вызванными родителями долго решали, что со мной делать – может, сразу отправить во второй класс? Нет, такого прецедента на памяти директора не было, и выход нашли довольно простой – мне выдавалось отдельное задание, а когда я его выполняла, разрешали просто тихо читать любую книжку. Ножик папа отобрал, предварительно отвесив мне замечательный подзатыльник. Парту закрасил.

Началось все с тетрадок, буквально затянутых красночернильной паутиной учительской ручки. Виолетта Максимовна зарисовывает красными чернилами тетрадки сына прямо поверх его каракулей – вот здесь не отступил две клеточки, а вот здесь – три, а вот здесь… Я честно пытаюсь решить проблему, в которой не вижу ничего криминального, и пытаюсь с учительницей поговорить.
— Виолетта Максимовна, — робко оправдываюсь я, — но он же решил задачу…
— Но записал ее не по ПРАВИЛАМ, — она смотрит на меня как на чудовище, которое вдруг открыло рот и разговаривает. – Мы не должны отступать от требований стандарта! Если все тут будут свои правила устанавливать, то…
Что произойдет, она все-таки не говорит, но театрально закатывает глаза, показывая всем своим видом, что при этой катастрофе ей лучше не присутствовать.
Пытка красными чернилами продолжается. Каждая работа, выполненная сыном с нарушением стандарта, тщательным образом покрывается «правильным» оформлением прямо поверх его каракулей. Видеть это так же больно, как если бы прямо перед тобой препарировали живое существо. Тетрадки Тима словно истекают своей красночернильной кровью и молят о пощаде.

Как я пытаюсь доказать, что мой сын не чемодан, а место академического вокала у нас занимает академический отпуск.

Определенно я ей не нравлюсь. Она окидывает меня таким взглядом, что я хочу сию же минуту превратиться в маленькую мышку и исчезнуть вон в той дырочке в стене. Но нет, исчезать мне нельзя. Иначе – конец. Конец учебе. Конец всем нашим мечтам и надеждам. Я собираю всю свою волю в кулак и самым умильным и просительным (фу, сама себе противна!) голосом завожу свою шарманку снова.
— Инесса Францевна, я вас очень прошу, дайте, пожалуйста ему еще один шанс. Он все сдаст, честное слово! Под мою ответственность!
Господи, где ж я слов-то таких нахваталась – «шанс», «под мою ответственность»… Я исчерпала все человеческие аргументы и перешла на язык делопроизводителя, но как пробить глухую оборону, которую заняла завуч, уже не знаю.

После этого случая на экзамене Тим ходит поникший – понимает, что произошло что-то ужасное. Я молчу – не могу я ему передать весь этот разговор. Несколько раз он спрашивает:
— Мам, что она тебе говорила?
— Я не хочу это вспоминать, сынок, — вяло отмахиваюсь я, а у самой еще долго слезы наворачиваются на глаза и звенит в ушах: «Подумаешь, композитор! Отправьте его!!!» Обижаюсь я и на Тима – ведь знал же, что на следующий день у него экзамен, одноклассники-то его спать отправились, а он после бессонной бурной ночи должен был петь. От такой нагрузки связки не смыкались, да еще и аллергия началась на спиртное —все-таки вина он выпил. Но я молчу, понимая, что, если сейчас еще буду выяснять с ним отношения, Тим совсем замкнется и я только все испорчу.

Жила бала девочка. Звали её Соня. Соня с виду была обычным ребенком. Играла с ровесниками в детские игры, прыгала, бегала, смеялась. В общем ,была шустрым и непоседливым ребенком. Но когда на неё обращали внимание взрослые, у Сони начинало всё болеть внутри; казалось, что горел костёр, который никак не потушить. Не могла Соня быть в центре внимания! Не могла